ЭТО ДОЛЖЕН ПРОЧЕСТЬ КАЖДЫЙ !!!
Имя этого схимника из Свято-Успенского Псково-Печерского
монастыря мне, к сожалению, неизвестно. Да и знакомство наше не назовешь
знакомством – так, мимолетное виденье в весенний день. По случаю хорошей погоды
схимника вывезли на инвалидной коляске в цветущий яблоневый сад. И я оторопела,
увидев его, – древние живые мощи и одновременно молодые веселые глаза. Белые
лепестки яблонь, осыпаясь, парили над схимником, а воробьи доверчиво садились к
нему на колени. Тощий юный воробьишка пытался клевать «старческую» гречку на
руках иеросхимонаха, а воробьи потолще наблюдали за ним.
Позже я освоила тот этикет бойкости, когда при встрече надо
сказать: «Батюшка, простите, благословите». А тут, как глупый воробей, глядела
на схимника, а он улыбался мне. Вот и все – молчали, улыбались. А потом
схимника увезла обратно в келью, и он спросил на прощанье:
– Как твое святое имя, детка?
– Нина.
Больше я схимника не видела, но через насельника монастыря
Игоря иногда получала известия о нем. Впрочем, сначала два слова об Игоре.
В миру он погибал от наркотиков, и отчаявшиеся родители
привезли его на отчитку в монастырь. Здесь он исцелился, полюбил монашество и
решил остаться в монастыре навсегда. Он уже подал прошение о зачислении в
братию, но вдруг заколебался. Игоря, как говорят, «закрутило» – он начал
окормлять юных паломниц, влюбленно внимавших своему «аввочке», а заодно решил
облагодетельствовать схимника, вызвавшись ухаживать за ним. Ругал он при этом
схимника нещадно:
– Грязь развел. Беспредел! Печь закопченная, окна немытые, и
ремонта не было сорок лет.
Родители Игоря, люди денежные, тоже решили
облагодетельствовать схимника, сделав в его келье евроремонт. Но когда они с
прорабом явились к схимнику, тот испуганно забормотал, что он, мол, грешный,
совсем многогрешный, и недостоин таких забот.
– Батюшка, – сказала недавно крестившаяся мама Игоря, –
Господь по неизреченному благоутробию прощает грехи, если кается человек. Вы
уж, пожалуйста, поскорее покайтесь, а мы ремонтик вам провернем.
Схимник охотно обещал покаяться, но от ремонта отказался
наотрез. Он уже угасал и почти не ел, отдавая все силы молитве. А Игорь с
благими, конечно, намерениями неустанно терзал его:
– Батюшка, если вы не будете кушать, я вызову врача и вас
будут кормить через шланг с воронкой.
Но схимник и от шланга увернулся.
– Прихожу и радуюсь: кашу съел, – рассказывал Игорь. – А он,
оказывается, втихую кормит этой кашей мышей.
При виде мышей, внаглую поедающих кашу, да еще под присмотром
схимника, Игорь вскрикнул по-бабьи и заявил:
– Батюшка, в келье мыши. Я сейчас кошку принесу.
– Зачем кошку? Она их съест, – забеспокоился схимник. – Они
уйдут, уйдут, я им скажу.
Мыши, действительно, ушли из кельи, а Игорь решил уйти из
монастыря.
Отзывался он теперь о схимнике совсем непочтительно: мол,
мышей разводит да от скуки гоняет чертей. Впрочем, о втором занятии, «от
скуки», Игорь говорил неохотно, но картина была такая. Откроет схимник свою
особую тетрадку в розовой обложке, начнет молиться – и вдруг шум, визг, что-то
страшное. Игорь пугался, а схимник говорил благодушно:
– Ишь чего захотел, окаяшка, – живую душу в ад утащить. А
душа-то Божия, душа спасется. Кончина схимника так поразила Игоря, что он уехал
потом на Афон.
Зашел попрощаться и рассказал, что схимник перед смертью
попросил омыть его, чтобы не затруднять братию при погребении. Положили его в
бане на лавку, и вдруг некая сила с грохотом вышибла лавку из-под батюшки. А
схимник будто ничего не заметил – и лежал на воздухе, как на тверди, продолжая
молиться.
– Батюшка! – обомлел Игорь. – Вы же на воздухе лежите!
– Молчи, молчи, – сказал схимник. – Никому не говори.
Но Игорь, не утерпев, рассказал. Я же выпросила у Игоря ту
самую розовую тетрадку, по которой молился схимник.
Эта была тетрадка в косую линейку, образца тех времен, когда
школьники писали еще чернилами и требовалось писать красиво. На задней обложке
– таблица умножения. А в самой тетрадке то Богородичное правило, когда сто
пятьдесят раз читают «Богородице Дево, радуйся», а после каждого десятка идут
определенные прошения. Молитвы эти известны и изданы в сборниках.
Но у схимника были свои молитвы, написанные тем
древнемонашеским, уже забытым языком, что моя филологическая душа затрепетала
от красоты и таинства слов. До сих пор жалею, что не переписала тетрадку, а она
ушла по рукам. Современный язык беднее и грубее. И как передать тусклым
нынешним словом пламенную любовь схимника к Богу и людям? Схима – это молитва
за весь мир. А схимник, кажется,
воочию видел бедствия мира: кто-то гибнет в пучине порока,
кто-то
отчаялся в скорбях, а кто-то сует голову в петлю. Особенно
меня поразила молитва схимника о самоубийцах, а точнее, о людях, замысливших
покончить с собой. Тут схимник плакал и вопиял к Божией Матери, умоляя Ее
спасти эту драгоценную душу – сокровище сокровищ и цены ей нет. В тетради была
песнь песней о душе человека. Но поэзию не выразишь прозой, а потому приведу
свидетельство профессора нейрохирурга:
– Пошлость и убожество атеизма, – говорил он, – заключаются
в том, что им неведомо величие Божиего замысла о человеке. Ведь даже мозг
используется лишь процентов на пять. Потенциал огромный, и человек сотворен
Господом для воистину великих дел.
Вот об этой великой душе и плакал схимник, умоляя Господа
послать Ангела, чтобы оборвал веревку висельника или обезвредил смертное питье.
А так бывает – это известно из рассказов людей, переживших
попытку суицида. Одна художница рассказывала, как в угаре богемной жизни она
дошла до такого опустошения, что решила покончить с собой. Набрала в шприц яду
и уже приготовилась сделать смертельный укол, как шприц вдребезги разлетелся у
нее в руках. После крещения она стала духовной дочерью известного старца и
узнала, что в тот смертельный для нее миг старец бросился на колени, умоляя
всех
присутствовавших молиться о ней. Молитва схимника о мире
была для
меня таким откровением, что я попросила своего старца,
архимандрита
Адриана, благословить меня молиться по тетрадке этого
схимника.
– А ты сможешь? – усмехнулся батюшка.
– Смогу.
– Ты сможешь?! – гневно переспросил он.
– Батюшка, да я дважды в день буду тетрадку читать. А вы,
прошу, помолитесь, чтобы у меня молитва пошла.
– Уж я-то помолюсь! – пригрозил старец и, зная мое
упрямство, нехотя благословил.
Два дня я молилась по тетрадке схимника, упиваясь красотою
молитв и даже не замечая: а что со мной? Вижу все, как в тумане, и будто
оглохла, как сквозь вату проходит звук. А потом начались ужасы. На молитве о
самоубийцах в воздухе нарисовалась петля висельника и кто-то мерзкий внушал:
«Сунь голову в петлю!» Чего-чего, а помыслов о самоубийстве и каких-либо
видений у меня сроду не было. А тут даже зубы застучали от страха.
Всю ночь я просыпалась от леденящего ужаса, а наутро не
смогла встать. Каждая мышца дрожала, как кисель. Дыхание пресекалось, и краешком
угасающего сознания угадывалось – это смерть. С тех пор я знаю силу бесовского
приражения – паралич воли под наркозом помыслов: «Смерть – это хорошо: отдых,
покой». Меня спасла моя мама, а точнее, ее рассказ, как она заблудилась в
Сибири в пургу. Конь выбился из сил, а мама упала в сугроб. Она уже засыпала
сладким смертным сном, как затрепетало материнское сердце: дочка маленькая,
грудничок, совсем беспомощная еще. И мама намертво вцепилась в поводья, посылая
коня вперед. Так конь и привез домой уже бесчувственную маму, и она говорила
потом:
– Ты меня, дочка, от смерти спасла.
Теперь настал мой черед любви и памяти о ближних, таких
больных и беспомощных без меня. И я поволокла себя к монастырю. Падала,
цеплялась за кусты и деревья и через силу двигалась вперед. Возле монастыря мне
стало дурно. Припала к стене универмага и перепугалась – из витрины магазина на
меня смотрел упырь с зеленым лицом и налитыми кровью глазами. Я отшатнулась в
испуге и догадалась: в витрине – зеркало, а упырь – это я. К старцу Адриану
обычно трудно попасть, но тут он вышел меня встречать.
– Ну что, помолилась? – спросил он невесело.
– Помолилась, – просипела я, ибо голоса уже не было.
– Поняла?
– Поняла.
– Дай сюда свой помянник.
Мой помянник в ту пору был чуть потоньше телефонной книги
Москвы – друзья, знакомые, малознакомые. Словом, я жаждала спасать мир, не умея
спасти себя. И теперь старец вычеркивал из помянника имена со словами:
– Не потянешь. Не потянешь. Не потянешь. А этого идола
окамененного напрочь забудь и не смей поминать!
«Идол окамененный» был известным драматургом и слыл в нашей
компании интеллектуалом. А недавно с достоинством интеллектуала он рассуждал с
телеэкрана об ошибках Христа. Господи, как стыдно бывает за прошлое, а оно
настигает нас.
После ревизии старца в помяннике остались лишь имена моих
родных, крещенных по обычаю, но неверующих. Повздыхал батюшка над их именами и
сказал:
– Вот твой крест – отмаливать родных. Жалко мне тебя,
сестра. Тяжелый крест у тебя.
Смысл этих слов открылся мне позже, когда мои родные
приходили к Богу через великие скорби и боль. Слез тут было пролито немало. Но
слава Богу за все, а скорби – школа молитвы...